до наших дней, случайно затерявшись среди официальных бу­маг, помещенных потом в монастырский архив.

В монастырских печах превратились в пепел рабочие за­писи Менделя, дневники его опытов и расчеты — первые вы­кладки генетической алгебры.

И даже оригинал классического труда «Опыты над расти­тельными гибридами» ожидала такая участь, — только по чьей-то небрежности сорокастраничная рукопись, написанная идеальной, каллиграфической готикой, не попала в печь в 1884 году. Слишком много было в монастыре бумаг для рас­топки. Сорок перевязанных тесемкой страниц провалялись среди прочих, предназначенных к сожжению, целых восемна­дцать лет.

И когда аббат Мендель в памяти людей перестал быть всего лишь добрым человеком, всего лишь бывшим школьным учителем, в порядке досужего увлечения занимавшимся каки­ми-то дилетантскими экспериментами, — когда он стал в глазах всего человечества Менделем, чье имя было при­числено к лику создателей нетленных-духовных ценностей, — вот тогда и начались розыски всего, что уцелело от пламен­ного безразличия.

Гуго Ильтис — так звали самого неистового исследователя менделевой жизни — был коренным брненцем. Он преподавал биологию в одной из гимназий, а в юности учился в Высшей реальной школе — там, где когда-то преподавал Грегор Мен­дель. Ему и принадлежит первая фундаментальная биография Менделя. Двадцать лет собирал Ильтис воспоминания немно­гих еще оставшихся в живых людей, которые знали гения в ипостаси обыкновенного человека. Биограф получил от док­тора Шиндлера документы, найденные на родине ученого, и сам отыскал очень важные документы в Вене, где Мендель сдавал экзамены при университете и учился. Ильтис перерыл архивы министерства культов и просвещения бывшей австро-венгерской монархии, архив реальной школы, архив прогимна­зии в Зноймо, где Мендель тоже преподавал. И," несмотря на «неарийское» происхождение и некрещенность, Ильтис получил допуск к архиву еще действовавшего монастыря.

Впрочем, в монастыре был свой историк Менделя, патер Ансельм Матоушек, педантично и любовно создавший первый музей — мемориальный маленький Менделианум. Это отцу Матоушеку посчастливилось обнаружить в груде бумаг, считав­шихся годными лишь для растопки, драгоценную рукопись, чьи фотокопии воспроизводятся всякий раз при перепечатке менделевского труда. Но в 1945 году, в последние дни войны,

36

когда шли бои за Врно, рукопись, хранившаяся в особом сей­фе брненского банка, исчезла. Сейф оказался пустым.

В 50-е годы сызнова началось восстановление и изучение ' менделевского архива. Трудами брненских генетиков и в пер­вую очередь профессора Ярослава Кржиженецкого в бывшем монастыре святого Томаша воссоздан Менделианум, собраны, проанализированы и прокомментированы документы и воспо­минания — и опубликованные ранее, и неизвестные. Они -из­даны теперь, и по ним написана эта книга '.

Но мы назвали еще не всех собирателей менделевского наследства. Был и профессор Освальд Рихтер, микробиолог из Брненского политехнического института, коренной житель Брно, клерикал и нацист. В 30-е годы Рихтер отыскал и опуб­ликовал материалы о заграничных путешествиях Менделя. А в 1943 году в «Трудах Брненского общества естествоиспы­тателей» Рихтер поместил свою 300-страничную монографию «Иоганн-Грегор Мендель, каким он был на самом деле — новый анализ архивных материалов Брненского монастыря». Главной задачей своего труда Рихтер поставил критику «ма-териалистическо-еврейских» изысканий Ильтиса. В своей кни­ге он пытался превратить Менделя из человека, которым Мен­дель был на самом деле, в ученого стопроцентно католического и по возможности арийского, и самое главное — в воинст­вующего антидарвиниста. В 1945 году Рихтер сбежал из Брно на Запад и через какое-то время умер. Но скорбный рихтеров труд не исчез втуне. Десять лет спустя о нем вспом­нил крупнейший церковный сановник, «генеральный викарий его святости епископа в Порфиреоне, его превосходительство, наидостойнейший монсеньер» падре Канизио ван Лиерде. Он поместил в солидном сборнике статью «Характер и религиоз­ность Грегора Менделя».

…У Менделя были разные биографы. Были даже биогра­фы-недоброжелатели, пытавшиеся представить его труд бес­плодным, а его открытие бредом. (Увы, их писания имели не­давно у нас «зеленую улицу».) Но среди всех не было ни од­ного, кто счел бы недостойным обсуждения вопрос о миро­воззрении Менделя: «был ли человек, открывший «законы Менделя», настоятель монастыря святого Томаша, религиоз-рым? Наложила ли его возможная религиозность свой отпеча­ток на биологический исследовательский труд и выводы, из этого труда сделанные?»

' Вместе с Я. Кржиэкенецким эту работу вели нынешний дирек­тор генетического отделения Моравского музея д-р В. Орел, д-р Л. Марванова, д-р М. Хеланова и д-р Рудольф Цауник из уни­верситета в Галле.

37

Не было ни одного из участников дискуссии, длящейся седьмой десяток лет, который не искал бы противоречия или же, наоборот, согласия между его жизнью и его наследием.

Вот вехи этой дискуссии.

«И хотя в силу внешних обстоятельств, а не внутреннего убеждения он (Мендель. — Б. В.) вынужден был стать свя­щенником, он использовал в целом это положение идеальным образом; сотни бедных пользовались его благотворитель­ностью, он был священником, но не клерикалом. Он всегда со­хранял свободу мысли, свою независимость».

Так в 1929 году говорил о Менделе материалист Гуго Ильтис.

«Слова Ильтиса не звучат как обвинение, — писал в 1955 году монсеньер ван •Лиерде. — Наоборот, автор говорит так, чтобы поднять Менделя как свободного и независимого мыслителя, но такое противопоставление для ка­толиков неприятно. Однако все видят, что в этом утверждении Ильтиса содержится явное оскорбление Грегора Менделя, который будто бы мог начать жизнь священника без внутреннего убеждения».

Нам надо увидеть Менделя во всей реальности его исто­рии, его внутреннего облика. Собственно, Гуго Ильтис опуб­ликовал почти все основные документы. И Рихтер и епископ ван Лиерде не приводили принципиально новых данных.

Монахом Мендель стал в 1843 году, когда достиг совер­шеннолетия. Первая фундаментальная биография была закон­чена в 1924 году — восемьдесят один год спустя. За эти во­семьдесят лет мир изменился, Европа пережила крупнейшие революционные потрясения 1848 года, 1871 года, 1917— 1918 годов. Эти восемьдесят лет были эпохой непрерывных революционных переворотов в науке, освободившейся из пут средневековой натурфилософии. И одним из тех, кто рвал эти путы, был Грегор-Иоганн Мендель, родившийся в еще фео дальней Австрийской империи.

И от выхода той биографии прошло уже сорок четыре го­да, а сколько было за эти годы пережито, познано, понято…

Значит, надо заново представить себе время, в которое он начал свой путь к той мирской славе, что умерла через счи­танные годы после него, и путь к славе вечной.

Итак, год 1843-й.

38

III. VOVEO ET PROMITTO

Чеканная латынь молитвы была впечатана в мозг еще в гимназии. «Veni, Creator» хорошо запоминалась из-за четкого ритма:

Приди, о Дух сизиждущий,

Твоих рабов возрадовав!

Исполни вышней силою

Сердца, тобой избранные!

Но молитву никто не читал в ее призывном ритме. Ее во­обще произносили не часто — по особым случаям. И ее не читали, а пели, и — как полагается — не призывно, а сми­ренно.

Сейчас отцы-августинцы пели «Veni, Creator» в древнем грегорианском ладу. Они пели негромко, просто мастерски.

Их было немного. Весь тогдашний монастырский капитул — только одиннадцать человек. Но тихое пение поднималось под своды костела и обволакивало, заполняло весь воздух так, что становилось еще страшнее, чем было до того, как обряд начался.

А страшно было с самого начала, потому что, как бы он ни был тверд в решении, которое принял, одно дело — при­нять решение, и совсем другое — когда все осуществляется и твою жизнь рассекает стена, которую уже не уберешь. Она отрезает то, что уже прожито, от того, что предстоит про­жить, — тебя самого от тебя самого.

Как ему и полагалось' в эту минуту, Иоганн Мендель ле­жал вниз лицом на холодных каменных плитах Брюннского костела Вознесения Девы Марии.

Руки были раскинуты — он сам как бы живой крест. И двое других новициев — Рамбоусек и Циганек — тоже бы­ли как бы живые кресты.

А отцы-августинцы — все в полном облачении, при чер­ных капюшонах, при широких кожаных поясах — пели:

О Параклит ' божественный, Любовный дар Всевышнего, Огнь горний, миро дивное _______ Таинственных помазаний;

утешитель (г р е ч.).

39

А на нем был сюртучишко, старый, перештопанный матуш­кой Розиной и квартирной хозяйкой, у которой снимал в Ольмюце угол. Сюртучишко был расстегнут специально, что­бы не получилось заминки, когда прелат будет срывать с Иоганна мирскую одежду.

И у Рамбоусека расстегнут. И у Циганека.

А под сводами плыло:

Умы возвысь к служению, Сердца зажги любовию, Восполни немощь плотскую Избытком силы Божией!..

В тот момент, когда аббат сорвет сюртук, вся прежняя жизнь кончится. И тотчас же на него накинут сутану, и йак только ее -накинут, начнется другая жизнь, в которой у него даже имя будет другое. И он не будет больше принадлежать себе. Он не будет даже принадлежать своему сословию. Даже кайзеру он будет принадлежать уже не так, как прежде, не как принадлежат ему подданные-миряне.

Потому что он теперь будет принадлежать церкви.

Монастырской общине святого Томаша.

Ордену святого Августина.

Риму. Папе.

Но не себе.

Через семь лет ему взбредет в голову не очень-то к ме­сту объяснять, почему он решился перейти из одной жизни в другую, почему рассек свое бытие стеной — высокой и сложенной так же прочно, как сложены из аккуратных, друг к другу тщательно подогнанных кирпичей древние стены свя­того Томаша и страшные стены высящегося над монастырем и над всем Старым Брюнном замка на горе Шпильберг — знаменитого на всю Европу замка, к которому по ночам в ка­ретах с наглухо зашторенными окошками жандармы привозят закованных в цепи итальянских карбонариев и польских пат­риотов, чтобы никто и никогда более не услышал их голосов.

В двадцать восемь мало кто уже принимается переосозна­вать прожитое — не тот возраст. Да и ему в 1850 году было не до мемуаров, не до разговоров с историей, и ему никогда вообще не приходило в голову лукавить, как подчас лукавят, адресуя свои слова будущему.

У него была своя определенная забота, свои хлопоты, очень простые: надо было получить разрешение сдать экзаме­ны на право преподавать в школе,

40

И он писал будничные официальные бумаги. Прошения. Писал так, как полагалось.

А в ту пору, как и ныне, уже полагалось, например, пред­ставлять в иные инстанции автобиографию, написанную по установленной форме. Однако объяснить, почему он поступил в монастырь, форма не требовала. Она требовала лишь точных сведений о родителях,- о сословии, имуществе, вероисповеда­нии, о всех местах, где проживал пишущий автобиографию.

Писать о себе полагалось в третьем лице. Принято было писать о себе уничижительно, и ему не приходилось перела­мывать свой дух: он был крестьянским сыном, и его с детства учили смирению и покорности. Покоряться и кланяться надо было всем: отцу, школьному учителю, и патеру Шрайберу, и господину старосте — хоть он и был просто родственник, как почти все люди в Хейнцендорфе, но он еще был власть!

И волостному писцу надо было кланяться, и господину жандарму, и графскому управляющему, если тому вздумалось объехать в легкой двуколочке вверенные его рукам владения.

И портрету императора.

И распятию.

И статуе богоматери.

А в монастыре — всем: Старшим, равным, младшим, ибо смирение — из высших добродетелей.

И он написал:

«Достопочтенная императорско-королевская экзаменацион­ная комиссия!

Высоким указаниям министерства культов и просвещения повинуясь, нижеподписавшийся представляет на утвержде­ние (!!) краткий обзор своего жизненного пути.

Упомянутый (в соответствии с приложением А) родился в 1822 году в Хейнцендорфе в Силезии, где его отец был вла­дельцем небольшого крестьянского надела. После получения начального образования в тамошней деревенской школе и позже по окончании коллегии пиаристов в Лейпнике он был в 1834 году принят в Троппаускую императорско-королевскую гимназию в первый грамматический класс. Четырьмя Годами спустя родители упомянутого в результате стечения многих, быстро следовавших друг за другом несчастливых событий ()ыли полностью лишены возможности возмещать необходи­мые расходы, связанные с учебой, а он, с глубоким почтением нижеподписавшийся, будучи тогда лишь 16 лет от роду, попал из-за этого в печальные обстоятельства, так как был принуж­ден совершенно самостоятельно заботиться о собственном содержании…»

41

Эта бумага вместе с приложением А и вместе с приложе­ниями В, С, D, Е, F, G проделает полагающийся ей путь. Она придет сначала в одну канцелярию, а потом в другую и в третью. Ее украсят входящими, исходящими и снова входя­щими номерами. Вложат в папку, будут подшивать к ней дру­гие бумаги производства «по делу о допущении к экзамено-ванию в кайзеровско-королевской комиссии г-на имярек…» Потом отправят в архив, чтоб и потомки ведали, как образ­цово вести делопроизводство. И будет автобиография лежать рядом с другими бумагами кайзеровско-королевского мини­стерства культов и просвещения — с разрешениями, уведом­лениями, с запросами и точно такими же прошениями с глу­боким почтением подписавшихся соискателей.

Пройдет полвека. Человека, писавшего свою автобиогра­фию, уже похоронят и просто забудут.

И вдруг для людей, быть может не слышавших прежде его имени, окажутся важными даже случайно оброненные им слова, даже не связанные меж собою цифры и знаки, нацара­панные на клочках, ненароком сохранившихся.

Но это будет через полвека.

А пока он лежит живым крестом на полу.

И рядом на каменных плитах костела — Ансельм Рам-боусек, хрупкий, горбоносый, тоже лежит, разбросав руки, и тоже ждет, когда сорвут сюртучишко и отстригут по пряди волос со лба, с затылка и с обоих висков, совершив крестное знамение ножницами. Именно Рамбоусек спустя годы и прика­жет отправить в огонь драгоценнейшие менделевские бума­ги — его запечатленные дела, мысли, чувства.

И останется только автобиография, написанная по форме через семь лет по пострижении, — та, в которой ему взбрело не к месту рассказывать, что и почему было.

В министерском архиве ее найдет гимназический учитель биологии Гуго Ильтис и найдет еще резолюции, секретные характеристики и сухие официальные протоколы. Потом — другие биографы — найдут даже счета от книготорговцев. Ильтису ничего не простят: ни его происхождения, ни его на­ходок, ни ажитации, ни тем более его выводов. И например, господин профессор Венского университета, тайный советник Эрих Чермак фон Зейссенегг, известнейший генетик, повторит в своих мемуарах чужую и злую фразу об иудее, который ка­рабкался к славе по костям монаха.

И главным объектом злости будет именно эта найденная им Менделева автобиография.

..JS октября 1843 года сын хейнцендорфского крестьянина

42

Иоганн Мендель лежал вниз лицом на холодных плитах пола в костеле Вознесения Девы Марии, что в Брюннском мона­стыре святого Томаша. Коленопреклоненные августинцы при­зывали создателя, и он ждал, когда прозвучат заключительные слова молебна:

— Emitte Spiritum tuum et creabuntur. — Яви дух твой и со­зидай. — Alleluja, Alleluja, Alleluja. — Et renovabis faciem terre. — И да обновится лик земли. — Alleluja.

Он знал, как все будет.

Как только прозвучит заключительное «Amen», поднимется с колем аббат Напп, маленький, суховатый, старый, с уже об­висшими щеками. Но снизу, с полу, он будет казаться огром­ным, как церковь.

Он поднимется и сорвет с Иоганна мирскую одежду и от­бросит прочь, и в руках его тотчас окажется сутана. И он произнесет сакраментальное:

— Скинь с себя старого человека, который сотворен во грехе! Стань новым человеком!

И тогда надо будет встать с пола. Новым человеком. Сыном церкви, беспрекословным слугой ее.

И когда упадут на пол четыре пряди волос, надо положить руку на евангелие и начать:

— Ego, frater Gregorius!.. — Я, брат Грегор… Как он произнесет это, он уже перестанет быть "Иоганном Менделем, мирянином, крестьянином. Он станет братом Гре-гором, монастырским послушником, младшим членом общины, лицом высокого духовного сословия.

— Ego, frater Gregorius… voveo et promitto… — …Клянусь и обещаю.

Три обета он должен дать.

Отречься от собственности. Для него это — от права на наследование надела в 30 иохов и крытого черепицей домика с садом в Хейнцендорфе. Впрочем, от этого права отказы­ваться было легко: он уже его лишился.

Затем — от собственной воли. Он должен все свои интере­сы и поступки подчинить интересам церкви.

Третий обет — безбрачие. Целибат. Он должен исключить из своей жизни то, что приносит счастье и горе, и взлеты поэ­тического духа.

И когда — «voveo et promitto» — он пообещает все это, аббат скажет:

— Et ego, si haec omnia impleverit, in nomini Dei omnipotentis promitio tibi vitam aeterna! — И я, именем бога всемогущего, обещаю тебе, если исполнишь все это, жизнь вечную!..

43